Оружейник. Винтовки для Петра Первого - Страница 19

В сравнении с правильной осадой, где смысл каждого маневра был понятен, сражение под Фридлингеном с войсками маркграфа Баденского оставило впечатление полного хаоса. Страха не было: думать приходилось не об опасности, а о том, чтобы не растерять людей, пробираясь с ними через заросли; выбравшись же на открытое пространство, строить каре, не разбирая рот и полков, для отпора вражеской кавалерии, которая так до нас и не доскакала. Будучи послан полковником собирать отставших в лесу солдат, я пропустил самое интересное – перестрелку на близкой дистанции с вражеской пехотой, которую мы выиграли, судя по тому, что остались на месте, когда враг отступил, а возможно, и проиграли, если считать по нашим потерям. В полку недосчитались нижних чинов более четверти, а офицеров чуть не половины. Часть товарищей потом вернулись после излечения – к моему сожалению, среди них не было Даниэля. Я слышал, что ему ампутировали ногу, но так и не узнал, выжил он или нет.

Баталия окончилась нашей победой, но не слишком решительной. Несколько недель обе армии осторожно маневрировали в долине Рейна, пока Виллар не увел нас в Лотарингию, чтобы встать на зимние квартиры.

Сразу по окончании кампании я попросил у полковника отпуск, но де Монтевилль почему-то медлил с решением. Мое нетерпение достигло предела, когда он через несколько дней после Рождества вызвал меня и поздравил с производством. Все обстоятельства сошлись наилучшим образом: военное министерство подтвердило службу в артиллерии, оружейные старания были оценены, некомплект офицеров после тяжелых потерь тоже сыграл на руку – и вот он, патент на лейтенантский чин, которого в другое время пришлось бы дожидаться долгие годы! Искренне поблагодарив полковника и должным образом отметив событие с товарищами, в предвкушении, как обрадуется Жюли, мчался новоявленный лейтенант в почтовой карете по Дижонской дороге. Страшное разочарование ожидало меня: хозяйка квартиры сообщила, что моя возлюбленная еще летом уехала в Париж к родственникам. Не задержавшись ни часу, я помчался в столицу, строя догадки и ругая себя за то, что покинул на долгие месяцы это юное создание, всегда готовое праздновать и веселиться, но в одиночестве начинающее скучать уже через пять минут. Разбуженная посреди ночи парижская трактирщица, приходившаяся Жюли то ли двоюродной, то ли троюродной теткой, долго ругалась и грозилась вызвать городскую стражу, я хватался то за шпагу, то за кошелек, наконец мадам сменила гнев на милость, позволила всучить ей луидор, вздохнула и сказала:

– Не стоит она тебя, вертихвостка. Месяца три как с драгуном в Марсель уехала.

Я замер как громом пораженный. Сначала рванулся ехать в Марсель, но, почувствовав, что это бесполезно, стал топить горе в вине, то строя планы мести неверной, то собираясь свести счеты с жизнью. Наконец разум начал брать верх. Глупо выбирать греховную и постыдную смерть от собственной руки во время кровопролитной войны, когда есть возможность погибнуть с честью. Меня охватило безумное, свирепое желание «показать им всем» – в понятии «все» причудливым образом соединились и Жюли, и де Бриенн, и Штайнер, и советник Рише, и Вобан со всей своей прислугой, и множество людей, которые меня знают, и те, что не знают, – чтобы они удивлялись моим подвигам и плакали о моей геройской смерти. Даже когда я окончательно протрезвел и вернулся в полк, дочиста прокутив полугодовое жалованье, это желание не ослабло, а только созрело, превратившись из пьяного безумия в спокойную твердую решимость. Я решил найти смерть в бою, еще не зная солдатского поверья, что смерть бежит от того, кто ее ищет.

Не в пример прежнему, кампания началась очень рано. Еще с конца февраля Виллар, произведенный в маршалы за прошлогоднюю победу, начал скрытно продвигать войска к Рейну, в начале марта переправился, захватил противолежащие Страсбургу укрепления и двинулся в Баварию на соединение с Максимилианом. Двухмесячный марш по имперской земле, сопровождаемый противником в почтительном отдалении, предоставил много случаев для моих причуд. Доблесть пехотного офицера регулярных войск заключается в дисциплине, стойкости и полном отсутствии фантазии; я же, в силу своих представлений о геройстве, уподобился скорее какому-нибудь казаку из самых диких. Подобрав себе солдат, ранее бывших контрабандистами, браконьерами или просто разбойниками, и неизменно вызываясь с ними за топливом, фуражом или провиантом, пользовался этими благовидными предлогами, чтобы «поохотиться», стараясь по возможности не грабить мирных жителей, а нападать на посты имперцев или на таких же, как мы, вражеских фуражиров. Не жалея собственной жизни, не щадил и других, обращаясь со своими и чужими круто, а иногда жестоко. Относительно имущества мирных граждан воинские обычаи дают офицеру некоторые права: лошади, провиант и оружие считаются законными предметами для реквизиций. Вероятно, отличные кони, украсившие собою полковой обоз, побуждали начальство взирать сквозь пальцы на мои художества. Скоро я приобрел завидную репутацию среди самых юных офицеров, хвастающих друг перед другом лихостью и бесстрашием.

Ближе всего вожделенная смерть оказалась, когда на сельской мельнице вместо предполагаемых фуражиров пришлось схватиться с имперским полковником знатного рода, по аристократической самоуверенности вставшим на ночлег поодаль от своего полка, с одними только слугами. Обычно внезапное ночное нападение вызывает панику, хотя бы кратковременную, но тут враги явили неожиданную стойкость. Я потерял двух своих людей и находился на волосок от того, чтобы лечь с ними третьим: полковник оказался страшным противником, он моментально оттеснил меня к стене и выбил шпагу из рук. Спас только заячий прыжок в сторону да заряженный пистолет за пазухой. Как только господин упал, слуги моментально сдались или разбежались. Увидев расплывающееся на кружевной рубашке пятно и кровавую пену на губах, я не потащил умирающего в плен, оставив на руках плачущего старого лакея, и прихватил только шпагу, принадлежавшую мне по праву победителя. Разглядев наутро добычу, присвистнул и понес показывать знатокам: старинный клинок немецкой работы, с бриллиантами на гарде и крупным рубином в навершии был необыкновенно красив и стоил, наверно, целое состояние. «Оружие, достойное королей» – таково было мнение капитана Леклера, лучшего фехтовальщика в нашем полку. Маркитант, промышляющий скупкой трофеев, с ходу предложил мне сказочную сумму – тысячу ливров. Это означало, что шпага стоит намного дороже. Но я не собирался ее продавать: тому, кто ищет смерти, не нужны деньги. Был какой-то особенный форс в том, чтобы щеголять потрепанной одеждой и безумно дорогим оружием, словно принц в изгнании или черкесский князь.