Оружейник. Винтовки для Петра Первого - Страница 65

– Капитаны, ко мне!

Я объяснил положение и способ действий. Если б меня разбудили среди ночи, спросив, что делать с офицером, предлагающим атаковать прикрытую пехотой батарею, построившись в каре, ответ прозвучал бы в то же мгновение. Высечь розгами и разжаловать в рядовые. Именно розгами, как неисправного школяра, не выучившего урок. Однако бывают особые случаи.

– Неприятель совершенно не ведет огонь. Пушки вниз не достают, а пехота не желает, ибо нам в этом проигрывает. Их тактика: в последний момент выскочить из ретраншемента и естественных укрытий, сразу бросившись врукопашную. В этом они мастера! Мы сделаем вот что…

Центральная часть холма, ограниченная с боков оврагами, была ключом позиции. Овладев ею, егеря могли бы фланговым ружейным огнем истребить всех защитников батареи. Но в случае неудачи мне грозило не только погибнуть, но и хуже: стать навеки посмешищем в глазах обеих армий. Я не помнил, как звали преображенского секунд-майора, распоряжавшегося батальоном, – зато после вчерашнего боя он готов был меня слушать.

– Сегодня поменяемся местами, твои будут в фор-линии. Прикажи пасть на землю по команде.

Атака! Барабаны гонят гвардейцев вперед. Навстречу выплескивается из земляных нор яростная, нечеловечески орущая, несущая смерть на остриях пик и лезвиях ятаганов, сила. Залп наполовину сбивает ее напор, в пороховом дыму начинается резня холодным оружием. Скоро преображенцев оттесняют.

– Гвардия, ложись!!! – пропитой бас каптенармуса Зыкова, полкового стентора нашего, легко перекрывает крики, лязг металла и редкие выстрелы.

Пусть простят меня души тех, кто не успел броситься ниц. Следующую минуту воздух перед нами кипит от раскаленного свинца.

– За царя-а-а! За Господа Христа-а-а! В атаку! Ступа-а-ай!

Не дело атаковать врукопашную егерям, сила которых в дальнем прицельном огне. Не дело полковнику размахивать шпагой в первой шеренге. Но у меня нет другого выхода.

В сплошном дыму, оскальзываясь на окровавленных телах убитых и раненых, добираемся до гребня. Преображенцы и егеря смешались, багинеты алчут пронзить живую плоть, из оскаленных пастей рев не хуже турок.

За бруствером в нас целят несколько янычар – рожи зверские, но испуганные. Стреляю с левой руки из пистолета – не вижу, попал или нет. Гремят ответные выстрелы – мимо! Враги поворачивают спины, один смелый – демонски визжа, бросается вперед с ятаганом. Багинет по самую втулку входит ему меж ребер. Вот и пушки! Здоровенный пузатый турок, голый по пояс, банником отмахивается от оробевших солдат – его бы выстрелом, а ружья разряжены. Ныряю под свистящую в воздухе оглоблю, сверкающая сталь пронзает загорелый живот. Куда ж ты, дурень, с дубиной против шпаги? Пока ты размахнешься, я тебя три раза проткну! Противник пучит глаза, пытаясь схватить меня ослабевшими руками, – приклад мушкета с хрустом врезается ему в лоб. Вперед! Повозки, зарядные ящики, спины бегущих – и пистолетное дуло в нескольких шагах! Чувствую: не успеваю, ласточкой бросаюсь вперед, вся жизнь моя на острие клинка: огненный удар навстречу – и темнота…

…

– Спирька, чертов сын, хрен ли ты кричишь – убили… Щас тебя самого за такие слова… Видишь – дышит!

Чей-то знакомый голос… И язык знакомый. Только не вспомню какой. Что это было? Мы играли в войну? Точно! И Петруччио, сволочь косая, влепил нечаянно половиной кирпича по затылку… Свой же, зараза, римлянин! Какой из него римлянин – в дикари его, скотину, – даже до варвара не дорос!

Ослепительная тьма колышется передо мной. Невероятным усилием поднимаю веки – батюшки, больно-то как: солнечный луч ятаганом режет глаза – и возвращаюсь в свой мир.

– Александр Иваныч, живой?

– Аллах его знает… Пощупай у меня затылок – черепок цел?

Это Ефим Мордвинов. Честный служака, из сержантов в майоры собственным трудом вышел. Но лапы у него… Морщусь от боли.

– Цел, господин полковник, только кровь и шишка здоровая.

– Ты фланговые роты стрелять поставил?

– Уже и снял. Пока вы в беспамятстве – всю батарею взяли.

– Перезарядиться и занять оборону! Турки непременно вернуть попробуют.

– Все сделано, не извольте опасаться! Господин генерал-поручик Голицын распоряжается.

– А, этот пусть… Этот толковый…

Ефим помогает сесть. Лапаю затылок – липко, но не так уж и больно. Больно не там – внутри головы, и словно пульсирует в такт выстрелам. Оглядываюсь: солдаты повернули турецкие пушки, стреляют куда-то как умеют. Все перемешались: преображенцы, егеря, даже казаки – среди них редкие артиллеристы, меньше чем по одному на пушку, мечутся с матерным лаем, пытаясь руководить. Смотрю на шатры турецкого лагеря к югу от нас, в версте с небольшим, и коловращение людских масс на полдороге – там, куда стреляют. Ноги вроде бы слушаются. Ищу шляпу и шпагу – Спиридон, денщик, подает, кланяется:

– Прощенья прошу, подумал – убиты… Вон дырка какая в шляпе…

– По приметам – долго жить буду… – Я через боль улыбаюсь. – Найди чем забинтовать, да чтоб чистое было!

Не зря на пистолет кидался: низко летел – вот и чиркнула пуля по затылку, на полдюйма со смертью разошлись. Но удар получился душевный. Даже через шляпу и парик. Крепче, чем двадцать лет назад. Пожалуй, на целый кирпич потянет.

Нетвердыми ногами, с неумело забинтованной головой, обхожу позиции. Солдаты кричат что-то радостное, я не отвечаю. Рано пока веселиться. Впереди государь со свитой, смотрят странно. Подхожу ближе:

– Читтанов, ты?! Не узнал, богатым будешь. Гляжу, что за турок в чалме вдоль фрунта бродит? – Петр смеется, немецкие генералы вежливо улыбаются. – Тебя за время боя в турецкую веру не обратили?