Оружейник. Винтовки для Петра Первого - Страница 29

Осада крепости подобна шахматной партии: все ходы поддаются расчету и в состязании опытных игроков обмен ударами редко доходит до логического конца. Можно воевать многие годы, не увидев ни одного штурма. Правила хорошего тона предписывают, чтобы слабейшая сторона признавала поражение, как только перспектива его становится очевидной, иначе она напрасно отягчает собственную участь и берет на себя тяжкий грех излишнего человекоубийства. Нарвский комендант Горн (родственник генерала, с коим мы так и не встретились в Стокгольме), исполненный презрения к русским и необыкновенного упрямства, оказался глух к доводам разума. Осадные работы вступили в последнюю стадию и велись днем и ночью с необыкновенным усердием, подгоняемые личным присутствием царя. Несколько раз я видел государя издалека, а вблизи впервые столкнулся совершенно не в той обстановке, о которой думал, заказывая парадный камзол. Как раз помогал инженеру Гинтеру в подготовке позиции для брешь-батареи и требовал в соответствии с предписаниями науки снять грунт еще на ширину ладони, в то время как беспечные русские канониры уверяли, что и так, дескать, хорошо, предпочитая подвергать опасности свою жизнь, нежели поработать лишний час землекопами. Вдруг спорщики дружно взялись за лопаты, я оглянулся в поисках причины моментального прибавления ума и на мгновение растерялся, увидев Его Величество в двух шагах от себя. Невозможно было даже отсалютовать по правилам, ибо моя шпага лежала в стороне на бруствере, а перемазанная глиной одежда не соответствовала торжественности момента. Я просто доложил о проводимых, по приказу Брюса, работах и на вопрос «Кто таков?» (царь явно удивился, обнаружив в своей артиллерии незнакомого офицера) вспомнил заготовленные еще на корабле фразы, самостоятельно представился и сказал, что прибыл служить ему и желаю обсудить кондиции, а также представить его высочайшему вниманию некоторые новшества в оружейном деле.

– Знаю о тебе, был разговор. Сейчас недосуг – вот возьмем Нарву…

– Да, Ваше Величество.

Государь лично проверил дистанции и углы обстрела, убедился, что позиция выбрана верно, приказал углубиться не на одну, а на две ладони и сделать под орудия палубный настил из толстых дубовых досок, дабы в случае дождя лафеты не зарывались в раскисшую землю.

– Слушаюсь.

– Выполняй, Бог тебе в помощь.

Сопровождаемый небольшой свитой, он зашагал дальше по параллели. Я перевел дух. У меня не было причин бояться царя или ожидать от него немилости, однако рядом с ним невольно напрягся, как если бы над моей головой просвистело пушечное ядро изрядного калибра. В нем чувствовалась такая же нечеловеческая устремленность к цели, и оказаться, даже случайно, на его пути было бы столь же фатально. Петр почти не пригибался, его голова и плечи то и дело показывались над бруствером траншеи, сделанной для людей нормального роста. Один хороший стрелок с винтовкой, засевший на крепостной стене, мог бы выиграть войну для шведов.

Пехотный офицер из прикрытия назвал, по моей просьбе, сопровождавших царя генералов: среди них были Меншиков и Ренне, коим я до сих пор не удосужился сделать визиты, о чем вспомнил с неловкостью. Не следовало так явно пренебрегать светскими церемониями, это могло быть принято за неуважение. До самого штурма у меня не находилось времени исправить оплошность, да и потом дело свелось к чистой формальности, поскольку в глазах генералитета новоприбывший волонтер уже был человеком Брюса.

Сам Яков Вилимович, составив обо мне хорошее мнение во время осады, предложил остаться в артиллерии, с чином капитана и перспективой дальнейшей карьеры. Он искренне желал мне добра и убеждал, что синица в руках лучше журавля в небе. Тем более, ловить журавля в свободное от службы время никто не помешает, можно будет сколько угодно заниматься и баллистическими опытами, и усовершенствованием новоманерных ружей, при этом не находясь под жестоким ответом за срок и результат, чего не миновать, ежели добьюсь от государя самостоятельного поручения.

Тщательно обдумав заманчивый покоем и надежностью вариант и поблагодарив генерала за столь великодушное предложение, я все-таки от него отказался. Никто, даже Брюс, не представлял громадности труда, который я мечтал на себя взвалить. Чтобы исполнить мои замыслы полностью и в разумные сроки, требовались силы и средства гораздо более значительные, чем можно изыскать, не обращаясь к царю, а в случае неудачи любая казнь была бы мне легка сравнительно с собственным разочарованием. Надлежало добиться успеха или умереть. Я упрямо настаивал на высочайшем рассмотрении своих инвенций.

Прошло не меньше недели после взятия Нарвы, пока убрали человеческие и конские трупы, зарыли апроши, приняли на капитуляцию Ивангород, установили русское правление с Меншиковым во главе, и только после этого мое нетерпеливое ожидание было увенчано высочайшей милостью. Яков Вилимович приказал быть готовым на завтра.

Я с вечера скомплектовал и тщательно проверил все необходимое, а ночью не сразу заставил себя уснуть после нервной лихорадки. Вспоминались «винные солдаты» царя – состоявшие под смертным приговором пойманные дезертиры, в замену казни тащившие осадные лестницы впереди атакующих. Суровые усатые гвардейцы гнали их под отчаянный шведский огонь. А меня-то кто колет багинетом в зад? Зачем лезу в самое пекло? Уверенность в конечном успехе растаяла без следа. Малодушные сожаления были столь сильны, что в ту минуту я согласился бы пойти не только в артиллерийские капитаны, а куда угодно, если б не понимал, что отступать поздно и некуда. Россия была моей последней надеждой. Отказавшись от своих планов или потерпев фиаско, куда дальше отправляться? В Европе мне не нашлось места, персидский шах и китайский богдыхан как возможные покровители всерьез не рассматривались. Границы мира, в коем я был способен жить и дышать, определялись наследством Римской империи – не совпадающим с ее пространством, ибо обломки рушащегося здания разлетаются далеко за пределы основания, а нескольких из них может оказаться достаточно, чтобы обретшая оные страна, хотя и варварская по преимуществу, объявила себя «третьим Римом». Уже само по себе признание подобной преемственности дорого стоило в моих глазах. Правда, я вкладывал в это именование отнюдь не церковный смысл.